Яков Кротов

Разве слова, догматы, обряды не условны? Беспомощная попытка описать неописуемое - как можно на них ориентироваться? Что пользы рассуждать о Боге - не благоразумно ли ограничиться надеждой и любовью как данностями нашего существования?

ОТКРЫТЫЙ БОГ

"Открытый город" - строгий правовой термин. Это право войны: "открытый город" есть город, открывший свои ворота, не сопротивляющийся приближающейся армии. "Открытый город" нельзя грабить и сжигать. "Нельзя" не в смысле физической невозможности - нравственно нельзя, иначе будет утеряна честь. Вот если бы город сопротивлялся, отстреливался, лил кипяток на осаждащих... Тогда месть!

Бог - "открытый Бог". Его не открывали, Он Сам открылся. Осаждало человечество Бога? Да нет, люди не столько осаждают Бога, сколько досаждают Ему просьбами и проклятиями.

ОТКРОВЕНИЕ

ОТКРЫТИЕ ИЛИ ВСТРЕЧА?

В 1992 году праздновали не «открытие Америки Колумбом», а «встречу Колумба с Америкой». Подразумевается, что «открыть» можно лишь то, что ещё пусто, необжито, не заселено людьми. Вот Робинзон Крузо – «открыл» свой остров, потому что остров был необитаемый, людоеды туда лишь изредка приплывали, а он постоянно жил.

Колумб, однако, не поселился в Америке. Более того: он, безусловно, не встретился с Америкой. «Встреча» - это не просто соприкосновение материальных объектов. Встреча – это знакомство, это общение. В этом смысле говорить о встрече «Титаника» с айсбергом можно лишь поэтически – как и о том, что айсберг открыл «Титаник». Хотя формально открытие имело место, как и при открытии консервной банки ножом.

Ярче всего своеобразии «встречи» и «открытия» проявляется в религиозной жизни. Библия – «откровение», то есть открытие. Но это открытие Бога людьми или открытие Бога для людей? Кто прошёл больше – Авраам, в томлении духа оставивший родной город, или Бог, спустившийся к Аврааму даже не с заоблачных высот, а с Самого Себя, что намного дальше. Открытие, откровение – состоялось, но встречи – не произошло. «Открытие» - это ещё и «открытие канала», открытие самой возможности встречи, прохода и общения. В этом смысле, Колумб именно «открыл Америку», одновременно, конечно, «открыв Европу». Он открыл возможность путешествия по новому пути.

Со стороны человечества, встречи с Богом не произошло до сих пор. Трудно назвать встречей попытку утвердить на Боге царства, инквизиции, войны и прочие гадости. Это не с Богом мы встречались, это мы с грехом встречались.

Со стороны личной, встреча с Богом произошла уже у Авраама и происходит сегодня в самых разных местах, в самых разных людях. Далеко не у всех, к сожалению, и даже не у всех набожных людей. Встреча – это не как у индейцев с испанцами: одни других поработили. Встреча – это как у Авраама с тремя путниками (судя по современной русской культуре, это были Андрей Рублёв, Феофан Грек и Дионисий). Это долго-долго сидеть, смотреть на друга и чувствовать, как жизнь продолжает сама себя. Встреча – это не как Иисус с Иудой или Пилатом, встреча – это как женщины с пустотой гроба. Сама живая, самая радостная, самая много рассказывающая пустота – пустота жизни от смерти, пустота Воскресения от насилия и мести. По-настоящему открыть можно лишь Того, Кто открывает Себя, и настоящая встреча - с Тем, Кто всюду.

ОТКРОВЕНИЕ О ТАЙНОМ - ОТКРОВЕННАЯ ТАЙНА

Откровение ветхозаветное, как и любое религиозное откровение, всегда частично. Божественная тайна открывается, но остается тайной, потому что человек может увидеть лишь кусочек. Бог проходит мимо, но человек успевает увидеть лишь Его спину. Бог скидывает одежду, разоблачается, открывает Себя, - но остается невидимым, и лишь краешек одежды виден человеку. Более того, только немногим дано увидеть и этот краешек, потому что большинству людей не по силам вместить хотя бы крошечный кусочек знания о Боге. Так рождается внутри каждой религии разделение на часть общедоступную и часть, доступную лишь немногим. Делятся обряды, книги, гимны, - и большинство людей мирятся с этим. «Непосвященные» любят время от времени поговорить о «посвященных» в тайны, поговорить с интересом, но в интересе этим почтительное восхищение смещано с изрядной порцией здравого пренебрежения к «пустякам». И дело не только в том, что религиозные тайны не годятся «горшки покрывать», а в том, любая вера говорит человеку: между тобою и Богом - пропасть, и сколько ни пытайся ты или Бог преодолеть ее, пропасть останется. И в конечном счете посвященный в самые таинственные, эзотерические учения столь же далек от Бога, сколь и забулдыга, от водки забывший собственное имя.

Любая вера говорит так, но только не христианство. Христос перешел пропасть, и открыл все тайны. Теперь можно познать Отца, познавая Сына, а познание Сына не только возможно, но прямо даруется людям, Духом Божиим вручается, чуть ли не всовывается нам. Свеча возжена и поставлена на гору. Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Все открыто, буквально все - и рожденные Духом Божиим Богу усыновлены, обожены.

Но удивительное дело: все открыто в христианстве, откровение полно, Бог не мимо идет, а останавливается и пребывает рядом с нами зримо, осязаемо. Но вновь и вновь в Церкви звучат речи очень похожие на те, дохристианские, вновь и вновь - начиная с апостола Павла - слышатся разговоры о тайне, которые открывается святым, о гнозисе, доступном немногим, об избранниках, которые невидимо отделены от стада и которые одни заглядывают в книгу Христова откровения. Вновь сплетаются досужие разговоры - и вновь в этих разговорах интерес одновременно и трепетен, и презрителен, словно речь идет о двуглавых ягнятах или шпагоглотателях - о каких-то пустынниках, которым дано знать все тайны, которые все могут открыть, о каких-то книгах, которые не всем дано прочесть и понять. Более того: вновь и вновь рождается в людях ощущение, что не только суеверные пустосвяты чают в христианстве каких-то тайн, что тайна в Евангелии действительно есть, хотя секретов нет.

Разумеется, Истина открыта во Христе полностью. Нет ничего, что было бы сокрыто для верующего в Господа Иисуса. Евангелие, писанное и напечатанное - уже некоторый избыток по сравнению с Тем, о Ком Евангелие. И, разумеется, ни в какой книге не найти ни единой строчки, без которой нельзя понять Иисуса, Бога Живого. Благая Весть и есть Весть о том, что Бог открылся не в шифре, не в шараде, открылся каждому, открылся легко - для нас - и естественно, и ни у одного старца не найдется никакого добавочного откровения о Боге, а только разве что добавочное откровение о грехах человеческих. Да и оно будет «добавочным» разве что в смысле перевода древних аскетических наблюдений на современный язык, на язык конкретного грешника.

Упразднив секреты, столь характерные для нехристианских духовных поисков, Бог, однако, тайны не упраздняет и даже углубляет ее. Пропасть преодолена. Бог - рядом. Лицо Его обращено к тебе. Глаза Его смотрят на тебя, Дыхание Его смешивается с твоим дыханием. Но от этого не менее, а более загадочен Он Сам. Оказалось, что можно увидеть Бога лицом к лицу - и не умереть, а вот увидеть Его лицом к лицу и понять до конца - все-таки невозможно.

Разумеется, это означает, что ощущение тайны в Церкви прямо противоположно языческому. Языческий жрец больше знал чем «простой» язычник. Для посвященного в мистерии таинственного в религии было меньше, а ясности - больше. Христианин чем более свят, тем более видит Бога как Тайну, тем меньше в нем высокомерия и зазнайства, тем яснее для него, что ясность возможна лишь во взгляде Божием на человека, и этого более чем довольно, и это высшее блаженство, и любая другая ясность лишь испортит счастье. Необъятное пришло к нам, дало нам силы объять Себя, но оказалось, что важно не это, а то, что необъятное само обнимает нас.

Евангелие не содержит в себе тайн, содержит лишь их раскрытие. Но само Евангелие остается тайной. Эдгар По свой лучший детективный рассказ построил на эффекте неожиданности: человек спрятал секретный документ, и тайная полиция никак не могла бумагу найти - потому что искали в тайниках, а письмо было смято и брошено на виду, как бросают незначительные бумажки. Так и Евангелие брошено в мир, валяется в книжных магазинах, на чердаках, в гостиницах - и остается тем большей тайной, чем больше его тиражи.

Высочайшей меры откровение дано христианам - и это означает, что высокомерными быть невозможно. Дано сокровище драгоценнейшее - а значит, невозможно считать себя обладателем этого сокровища, превозноситься над тем, кто его не имеет, пресмыкаться перед тем, кто пытается наложить на сокровище эту руку. Господь открылся - и в любое мгновение, на любом плече может оказаться Его рука, а с нею и вся полнота Истины, и в любое мгновение, с любого плеча Он может руку убрать, если осанка счастливца станет хоть немного надменной. Ибо тайна Христа в том, что у любви нет тайн, а есть откровенное и искреннее примирение с Другим, с Богом и с человеком равно.

ПРОРОКИ

Символ веры говорит, что мы веруем в Духа Святого, "глаголавшаго пророки" - "говорившего через пророков". Странная неполнота - ведь Дух Божий говорит через всю Библию, и через книги Закона, и через книги Премудрости, а упоминаются лишь пророки. Так сказано, ибо только пророчество есть служение всякого христианина. Закон исполнять, а тем более возвещать, дано очень немногим - слишком легко законник скатывается в законничество, преодолевая сопротивление Духа. Премудростью обладать дано еще меньшему числу людей - слишком легко мудрец скатывается в гордыню. Закон и мудрость люди и помимо христиан обретут, и вне Церкви получат. Но пророческое служение - возвещение, свидетельство словом и самим собою о Боге Любви, Боге прощающем, Боге умирающем ради прощения всего мира, - это служение каждого христианина.

Немногие христиане знают, что призваны к пророчеству в Духе, потому что отождествляют пророчество с предсказанием будущего. Но пророчество вовсе не обязательно предсказывает будущее, а большинство предсказателей были, как говорит Библия, лжепророками. Пророчество не есть и некое исступление, опьянение благодатью. Так представляли себе Дух лишь языческие пророки. Пророчество же в Ветхом Завете, в истории Церкви есть напоенность Духом, но не опьянение, а, напротив, протрезвление. Дух Божий дает человеку видеть мир в истинном свете. Прежде всего, Дух Святой смиряет человека: пророк видит, что в центре мира - не человек, не Израиль, не Церковь даже, а Бог. Появляется истинная точка отсчета. Появляется видение себя в подлинном своем размере: великом по отношению к творению, малом по отношению к Богу, равном и уникальном по отношению к любому другому человеку. Появляется большая или меньшая прозорливость, которая не есть способность предсказывать будущее, а есть способность понимать, что важно не будущее, а Бог, важно не избежать катастрофы, а избежать греха.

*

Открытие Америки началось, когда Колумб поверил, что Америку можно открыть. Вера начинается, когда человек верит, что Бога можно открыть — или что Бог может открыться, это уже тонкости. Можно быть уверенным в существовании Бога и уверенным в том, что это существование для человека непроницаемо — это уже не вера, это еще неверие.

Завершилось открытие Америки, когда Колумб сошел на берег. А мог бы посмотреть с борта корабля на симпатичные острова и сказать: "Мило, но ведь это может быть всего лишь мираж. Мы так долго плыли, мечтая о новой земле, оголодали, изнервничались, так что наверное это у нас от расстроенных нервов мираж приключился".

Конечно, разница между открытием Америки и открытием Бога существенная: Колумб-то вовсе не человек, а скорее Бог. Когда есть вера, ясно, что без Бога плохо. Если ты — Америка, тебе недостает Колумба. Но когда веры нет и не было, то не о чем и жалеть. Ни историки религии, ни сами религиозные тексты не рассказывают, кто — Бог или человек — первым сделал шаг навстречу. Однако, зная человека, можно с уверенностью сказать, что первым был Бог. Никакая тоска, никакие болезни, никакое одиночество не в состоянии сдвинуть человека с точки неверия, если он сам не захочет. А хотение — уже признак того, что Бог если и не сошел на землю, то уже подплывает к ней.

Откровение Божие есть откровение прежде всего о Боге, а не о человеке. Это не устраивает многих людей, ищут откровения о себе, о глубинах человеческой природы. Бог же говорит преимущественно о Себе и делает так не потому, что Он думает о Себе и интересуется Собой, а потому что хочет спасти человека. Если бы Бог стал объяснять нам, кто мы такие на самом деле, мы бы отвернулись от Него, зажали бы уши, стали бы плеваться. Слишком много грустного мы бы узнали.

Человеку интереснее всего говорить о своих достоинствах и о чужих недостатках - таково одно из ближайших последствий гордыни. Бог - иной. Поэтому в Его Откровении, заключенном в Библии, практически ничего не говорится о том, каков Бог, и очень много - о том, как хорош человек. Содержащиеся в Библии обличения человеческих пороков исходят обычно от людей. Ангелы говорят лишь о том, что Бог - Свят. В сущности, из Библии мы узнаем лишь, что Бог есть Бог. Эту истину оказывается принять труднее, чем миллион истин помельче.

Человеку такое положение вещей неприятно; ему хочется лепить Бога по своему образу и подобию. Поэтому неистребимы лжемистики, пытающиеся говорить все новые и новые истины о Боге, внутреннем строении Его природы, о количестве небес и эфирных тел. Истинные мистики знают, что все их откровения не стоят одной строчки Библии. За две тысячи лет христианских молитв и откровений не написано ничего, что стоило бы приписатать к тексту Библии, ничего, что сказало бы о Боге нечто новое и важное. Христианская мистика есть не откровение о Боге, а откровение о человеке. При этом хорошая христианская мистика, подобно Библии, говорит о человеке - даже о его пороках - нежно.

Примером деликатности Бога могут служить хотя бы хорошо всем известные Десять заповедей. Бог не говорит нам, что мы завистливы, жестоки и лживы. Он говорит нам "не убий", "не укради", "не прелюбодействуй", говорит с уверенностью в нашей способности не убивать, не красть и хранить целомудрие. Бог не говорит нам о Себе: "Я великий, могучий и в высшей степени творческий". Он говорит: "Возлюби меня" - как говорим мы, когда у нас нет доводов в пользу хорошего к нам отношения, когда мы понимаем, что нас не за что любить. Он говорит: "Отдыхай в субботу", предлагая нам встать наравне с ним и почувствовать величие Своего Творения, которым единственно оправдывается наша творческая суета и маета труда. Он говорит: "Чти отца своего своего", уступая Собственное место отцам земным с доверием к человеческой способности почитать не только то, что предписано и самоочевидно, но и Того, Кто предписывает и невидим.

Бог открывает Себя, Кого, а человек запоминает и передает другому знание,  "что". Откровение есть живая Личность и одновременно - мертвое знание. Печально ли это? Да, конечно. Но Бог и эту печаль делает частью Своей любви к нам. Если бы Бог мог открыться лишь как "Кто", неверующие были бы наглухо отрезаны от Бога. Малейший приступ атеизма оборачивался бы окончательным и беспоровотным уходом от Бога. Но откровение как память, как "что", как набор слов и культурных форм, торчит гвоздем в жизни самого безразличного к Богу человека. Невидимое не беспокоит душу - тогда беспокоит видимое, материальное откровение, кажущееся столь недостойным своего предмета. Откровение о Боге, конечно, Бога недостойно - зато оно достойно человека, существа далеко не всегда шестикрылого и слишком часто нуждающегося в провокации самого грубого пошиба. Все то, что смущает нас в Откровении - и есть такой вызов от Бога человеку: пойми-ка это, пойми-ка Меня, пойми-ка своих верующих однородцев!

Откровение как традиция по видимости уходит от Бога затем, чтобы не покидать ушедших от Него, чтобы возвращать их к Творцу. Некоторые философы из самых благих побуждений (чтобы о Боге не судили невежды) предпочли бы ограничить откровение и сделать его лишь действием Божиим, а не информацией о Боге - но Бог смелее философов, Он хочет не только действовать среди людей, но хочет, чтобы люди действовали в Боге - поэтому Творец дает людям не только почувствовать Свою мощь, Свою личность, но и информацию о Себе, не боясь кощунства и прорываясь через непонимание.

*

От-кровение так же противоположно от-крытию как саморазоблачение - облачению. Кто пытается "открыть" Бога, тот лишь облачает Его в свои миражи. Греки называли истину - "не-покрытое" ("а-летейа") - но это не означает, что истина - голая. Она не покрыта человеческими покровами, а свои покровы у неё есть. Бог покрыт прежде всего невидимостью. Бог распахнут, но тем непостижимее. Снаружи дом может казаться обычным - когда же мы оказываемся на пороге у распахнутой двери дома, мы можем увидеть загадочность этого жилья. Откровение о Боге делает Его более загадочным.

*

Разговоpы о некоем Тpетьем Завете появляются почти в каждом веке. Hаиболее известен Иоахим Флоpский, yчивший о том, что Ветхий Завет - откpовение об Отце,  Hовый - о Сыне, а Тpетий бyдет о Дyхе Святом.  Сама пpостота и изящность этого yтвеpждения настоpаживают. Дyховная жизнь бывает ещё пpоще и изящнее, чем мы можем подyмать. С Hовым Заветом людям дано, что можно и необходимо дать для спасения словами. Дyх Святой действyет помимо слов,  поэтом ожидать откpовения о Hем заведомо не следyет. Всё сказано, и наша эпоха есть именно эпоха Дyха, она настyпила yже чеpез дней после Вознесения Хpиста.  Веpится в это с тpyдом, но это так же очевидно, что и эпоха Хpиста - те тpи года, котоpые Он пpоповедовал на земле - почти никем не была замечена.

*

"Учитель всегда ориентируется на учеников, которых видит перед собой". Это возражение против универсальности христианства основано на изначальной уверенности, что Иисус, подобно всякому учителю, видел перед Собой лишь тех, Кто стоял перед ним телом. Вера в Христа начинается, когда человек сознает, что он сейчас виден тому же Иисусу, Который видел Петра и Павла. Такая вера, разумеется, есть вера и в то, что Христос видел перед Собой всех людей, все человечество включая и тех, кто категорически не хочет Его видеть, быть Его учеником. Соответствующим образом Христос и проповедовал, и жил.

Христос внес в мир ощущение уникальности личности, и мир использовал это ощущение против Христа. Это нормально - для мира. Многие люди умудряются отвергать Христа одновременно потому, что все люди одинаковые и различия в вере второстепенные, и потому, что все люди разные, а потому одну веру на всех не растянешь.

Доля правды есть в обоих утверждениях. Люди уникальны, только вот болезнь у них общая. Все святые разные, все грешники - как оловянные солдатики. Христианство есть не универсальное лекарство, а лекарство от универсальной болезни. Люди и одинаковы - как образ Единого Бога, и благодаря этому Христос предназначен для всех как воздух для всех. Только, конечно, не надо путать Христа и христианство, как не надо путать воздух и дыхание.

*

У Откровения есть свой стиль. Одно из самых любимых православными мест в Библии - слова Бога пророку Илии на горе Хорив:

Слова эти легко понять как утверждение определенного стиля в религии: тихого, спокойного, созерцательного, лишенного показной аффектации и вычурности. Значительно труднее понять, что такой религиозный стиль (стиль, разумеется, и христианства) не привязан к какому-то одному типу поведения, или искусства, или молитвы. Слишком просто понять это как отрицание громогласных диаконских возглашений, пышных золотых иконостасов и риз, миллионных месс и паломничеств.

"Тихий ветр" - это не какой-то определенный стиль, это дух, и этот дух может быть связан с самим разными стилями. Может быть такое многолетие, от которого стекла на иконах полопаются - и все же в этом многолетии "тихий ветр", смирение и кротость, Господь. А может быть "тихоструй", кротчайшая и смиреннейшая речь, в которой - землетрясение и огонь, далекие от Бога, агрессивные и жестокие.

Как различить, где тихий ветр? Духом. И еще, наверное, тем, что там, где Господь - там нет стремления кого-то утеснить, утвердить себя за счет другого. Обращаясь к Илии, Бог ведь не говорит, что землетрясение и огонь противны, противоположны Ему. Они - перед Hим, они Его вестники, Его возвещают. Иоанн Предтеча был не тих, а именно землетрясение и огонь. Были вестники Божии тихие и громкие, были умевшие шутить и были не понимавшие чувства юмора. Господь идет в мир сквозь толпу людей, и люди эти разные. Только одни люди опасны для Господа: те, которые начинают сами решать, какие пути - Господи, а какие запрещены для Бога и людей.

Откровение многих смущает тем, как оно использовалось в истории - а оно использовалось для оправдания убийств, лжи, корысти. Предугадать, что Евангелием будут оправдывать инквизицию, стукачество, даже прелюбодеяние, было нетрудно. Зло не существует само по себе, а паразитирует на добре - и чем истиннее добро, тем усиленно будет зло цепляться за него. Как предотвратить паразитирование зла на добре? Прежде, чем отвечать на этот вопрос, надо спросить: а вообще-то можно ли себе представить, что это можно "предотвратить"? Если бы добро могло "предотвратить" зло, так оно бы уже было и не добром, а тем же самым злом, той же самой инквизицией, тем же самым стукачеством.

Можно попытаться сделать истину - невидимой. К этому близок буддизм. Он ведет себя так, словно истины просто не существует, не потому что действительно не верит в существование истины, а чтобы не подманить к истине зла. Hо зло все-таки и на невидимом добре паразитирует, и история буддизма - это отнюдь не только история благого царя Ашоки.

Христос, бывший и Истиной, и Благом, пошел по другому пути - пути на Голгофу. Истина пришла в мир, не тратила время на споры со злом, не пыталась наставить оговорок, которые бы помешали позднее извращать Истину (все равно бы извратили). Христос если и спорил, то с теми, кто был причастен истине и добру - с фарисеями, но не с врагами Истины. Он знал, что Его именем будут творить зло, но знал и то, что зло только мечтает, чтобы Он испугался искажений, извращений, кощуств - и отступил в блаженное ничегоделание, в чистоту эгоизма и самоизоляции.

Может быть, Иисусу следовало бы воспользоваться всемогуществом Отца и остаться жить на земле навечно, самолично проверяя, правильно ли Его слова толкуют, самолично составляя каноны и догматы, самолично вербуя кадры? Ему пришлось бы тогда постоянно ходить в бронежилете. Апостолы бы - и те отвернулись бы от такого Спасителя, потому что человеку нужно постоянно ощущать свою свободу, хотя бы для того, чтобы постоянно отдавать ее и себя Богу. Да и не помогло бы личное присутствие Христа. Если бы Его было невозможно убить, Его бы просто бойкотировали, обходили за километр, а христианство все равно бы учредили, и инквизицию, и епархиальные суды.

Спаситель потому и Спаситель, что не соблазнился ни ленью, ни искушением ложной чистотой - той, которая чиста лишь потому, что отовсюду убежала, ни силой власти. Он ответил на зло, ответил всем великим и малым инквизиторам тем, что умер.

*

Библия часто упоминает откровение во сне - как стало принято говорить в русской традиции, "в тонком сне". Но чаще это просто сон, только именно сон, а не сны. Многие люди озабочены истолкованием своих снов. Вдвойне несчастны те, чьи сны не нуждаются в толкованиях, ибо в них ясно и недвусмысленно приходит, например, ангел, и возвещает какой-нибудь пошлый вздор. Счастливы те, кому Бог открывается, как открылся Адаму: во сне, незаметно совершенно для спящего. Человек заснул - и проснулся, и вроде бы ничего не изменилось, но рядом - Ева.

БЛАГОДАТЬ

Благодать - слово, которое в современном русском языке обозначает, прежде всего, ощущение, реакцию на что-то внешнее. Повеял в жару свежий ветерок - благодать!... А пивка после селёдочки? А судачки а ля натюрель? Благодать... В противоположность этому вдохновение - не ощущение, а чувство, не внутрь, а изнутри.

Между тем, благодать изначально означала именно то, что изнутри - вовне, только изнутри Бога (царя, начальника, в общем, от высшего - низшим). Благодать - вдохновение Бога. Человек переживает это вдохновение как внешнее к себе. Так ведь и поэтическое вдохновение читателем переживается как внешнему. Этому, древнейшему значению слова "благодать" - благодать как реальность, а не как проекция реальности - в современном церковном лексиконе соответствует скорее понятие "милости". "Помилуй" и означает "пошли благодать".

Назвать ощущение от благодати - благодатью, наверно, нелогично, но это так по-человечески. Это лучше, во всяком случае, чем слово "гнев", которое сперва обозначало горе, страдание, перенести на Бога, Который в ответе за горе и страдание. Сперва "гнев Божий" - это было землетрясение, а потом - чувство Бога. С таким же успехом можно назвать синяком грабли, ударившие тебя по лбу.

Рассуждения о том, как даётся благодать, по какому принципу раздаётся, несут в себе так же мало смысла как рассуждения о том, почему Солнце не светит ночью. Потому что Земля крутится, вот почему. Не надо вертеться, надо освобождаться от всего того, что стоит между человеком и благодатью.

Благодать - дар Бога человеку, но вдохновение - отнюдь не ответ человека Богу. Симметрии нет, - а какая была бы красивая схема. Бог делает человеку искусственное дыхание - а выдох человека достаётся другим. Вдохновение - ответ человека людям. Бог скромно остаётся в тени, так что вдохновенный человек может и не подозревать о том, чем вызвано его вдохновение. Что любопытно, в тени остаётся и тьма, которая не умеет имитировать благодать, зато умеет имитировать вдохновение. Скромность, хотя и чертовская, - когда осатанелость согласна сойти за божественность.

Есть и противоположная, божественная скромность - когда вдохновение, этот дар Божий, скрывается. По этой причине видят вдохновение там, где культура, и не видят вдохновения там, где обычная доброта к ближнему. Между тем, сухая ложка рот дерёт, и милосердия без вдохновения не бывает. Это высшее творчество, хотя и не подлежащее фиксации, своего рода неповторимый хэппенинг духа: сказать нужное слово, повернуться как надо, найти нужную интонацию. Не в себе найти - в благодати, и вдохновенно передать. Поэтому благодать кажется чем-то, что даёт безо всяких условий, а вдохновение - чем-то, что предполагает некоторое усилие. Усилие не вознестись, усилие - раскрыться.

В христианстве, к сожалению, разделяются, а иногда и противопоставляются спасение и творчество, служение священническое и служение пророческое, поэтическое, артистическое. "Благодатный старец" кажется противоположным "вдохновенному проповеднику". На самом деле, благодать выше противопоставления спасения и творчества. Благодатный старец потому и опознаётся как благодатный, что он проявился как вдохновенный исповедник, молитвенник, наставник. Вдохновенный пророк не может быть безблагодатным - иначе он вдохновенный лжепророк.

Противопоставление же рождения и творчества есть именно противопоставление благодати и вдохновения. Благодать рождает человека, вдохновение же - как дыхание человека. Как роженица не всегда рядом с ребёнком, так и благодать не всегда рядом с тем, кого она вдохновила. Сергей Довлатов сравнил вдохновение с влюблённостью - понятно, что благодать тогда может быть названа только любовью. Но эта не та любовь, которая ожидает влюблённого, а та любовь, которая родила влюблённого и которая даёт ему свободу любить - любить другого и других, а не себя, Бога Благодати.

СЛАВА БОЖИЯ

Слава Божия и слава человеческая - как свет и звук. Свет льётся просто потому, что Бог сияет и в Нём нет никакой тьмы. Светлое светит по самой своей природе. Человек может светиться лишь отражённым светом. Зато человек может звучать. Он по определению звучащее - словесное - существо. Слово есть прерывистый звук (как свет исполняет роль слова, когда его делают прерывистым сигналом). Слово требует усилия, прославлять Бога есть усилие, тогда как слава Божия безо всякого усилия наполняет мир. Человек иногда путает своё прославление Бога со славой Божией, и это уже идолопоклонство - поклоняться не Богу, а своему поклонению перед Богом.

*

СЛАВА БОГУ? ЗА ЧТО?!

Ева поспешила разделить свой грех с Адамом. Не потому, что плод был очень вкусен, не потому, что грех так уж сладок, не потому, что гордыня, которая оседлала ее, стремилась поделиться с кем-то радостью. Гордыня ничем ценным ни с кем не делится. Однако и в полном одиночестве гордый человек оставаться не хочет: это уже ад. Так начинается самая абсурдная игра в мире, игра, в которую играет все человечество, игра, о которой Иисус сказал: "Друг от друга принимаете славу" (Ио. 5, 44). Человек создан нуждающимся в славе и славословии, способным и воздавать славу Создателю, и принимать от Него славу. Эта нужда и эта способность остаются при нем, только вместо подлинной славы они упражняются на фальшивках.

Человек падший неохотно славит Бога. Встать на молитву физически и духовно ему тяжело и требует научения. Сказать "слава Богу" — все равно что оторвать от себя кусок мяса. Может быть, не каждый это чувствует, но это действительно так: славя Бога, мы действительно умаляемся, только не наше подлинное "я" становится меньше, а наше фальшивое, подменное, картонное "я". Зато очень легко и искусно мы льстим. Именно гордые люди превосходно умеют льстить и даже находят в этом удовольствие. Ведь лесть — это фальшивая слава. Польстить другому человеку — все равно, что расплатиться в магазине фальшивыми деньгами.

Есть, правда, одна закавыка. В магазине мы за фальшивые деньги получим настоящий товар. В общении мы за лесть получим лесть, за фальшивую похвалу нам воздадут фальшивой похвалой. Разумом и сердцем мы знаем цену славе, которую воздают нам люди. Более того, даже искренние похвалы в наш адрес не могут прибавить ничего к нашей жизни, не пяди росту телу, ни капли вдохновения душе. И еще более: любые славословия от людей, фальшивые или искренние, отравляют нас, как отравляет вино. Мы можем почувствовать радость, мы обязательно почувствуем приподнятость, но каким же упадком и похмельем придется за такую природнятость расплатиться.

Самое печальное не то, что лесть, подбадривание, поглаживание и прочие способы поддержать друг друга на жизненной дороге никак не могут увеличить наши силы, потому что два остывающих тела не могут согреть друг друга, как бы ни старались. Самое обидное, что игра в славу мешает заняться славословием всерьез, мешает узнать Бога. Много было людей, которые восторженно говорили о Христе, прославляли его, — но и сегодня обычный человек совершенно искренне считает, что все похвалы в адрес Христа неискренни и вдохновлены глупостью либо корыстью, а вот вся брань в адрес Христа и христиан — умна и точна.

Человек, сделавший себя игроком в обмене славой, думает, что знает цену славословиям: ведь для него похвалить другого искренне — исключение и подвиг, а вот лицемерная лесть — норма. Он не поверит в Христа даже, если все окружающие воспоют Ему славу, и именно потому, что все запели хором — не поверит. Между тем, хоры часто поют фальшиво, но и солисты этим грешат. Вот человек, играющий в славословия с другими людьми, не верит ни единичному свидетелю (одиночка подозрителен уже своим одиночеством, не будут же зря вышвыривать из общества человека), ни толпе (толпа на то и толпа, чтобы заблуждаться). Это не обязательно неверующий человек, и Иисус говорил о глубоко верующих людях: "Как вы можете веровать, когда друг от друга принимаете славу, а славы, которая от Единого Бога, не ищете?" (Ио. 5, 44).

Иисус же указал и единственный способ втереться в доверие к человеку: самому хвалить себя, "придти во имя свое". Хоть и знаем мы цену похвальбе, а все же клюем на самовозвеличивание, словно кролики к удаву тянемся к хвастуну: не потому что верим ему, а потому что гордыня нам нравится даже в других. Иисус же пришел во имя Отца, так мало говоря о Себе, что можно даже истолковать Его слова в том смысле, что Он вовсе и не считал Себя Сыном Божиим. Иисуса трудно принять не потому, что Он хвастался Своим величием, не имея при этом свидетельства о рождении от Отца, а именно потому, что Он ни на грамм не славил себя, предпочитая свидетельствовать о Себе смирением. Но именно поэтому же нужно принять именно Иисуса, и можно принять его той частью нашей жизни, которая еще не убита самолюбием.

*

Откровение не всё изображает, но что изображает - то рисует чётко, часто даже перебарщивая с яркостью красок и вводя в смущение людей, привыкших к изысканному флёру. Расплывчатость - одно из сильнейших художественных средств. Чем расплывчатее, тем возвышеннее. Повелось это (в живописи) со знаменитого "сфумато", "дымки" Ренессанса. В конце XIX - начале XX столетий религиозные живописцы очень любили напускать дыму в свои полотна, дыму и света. В фотографии расцветал пикториальный стиль - то есть, "живописный", где опять же всё тонуло в солнечной расплывчатости. Наверное, есть много физиологических причин возвышенно волноваться, когда изображение именно такое. Например, слёзы на глазах - фильтр, из-за которого мир расплывается. Но духовных причин ассоциировать религиозное с расплывчатым нет. Наоборот: трезвость, сфокусированность взгляда, зоркость, - всё это дары Духа Святого.

Откровение есть откровенность, а расплывчатость и откровенность несовместимы. В общении расплывчатость - верный признак в лучшем случае интеллектуальной несобранности, а значит, незаинтересованности в обсуждаемом предмете, в худшем - признак лукавства или даже какого-нибудь затеваемого обмана. Резкость, конечно, иногда бывает болезненной, но всё же всякий понимает, что скальпель должен быть острым. Другое дело, что не всякий понимает, что язва - у него, и считает язвительным существом хирурга, лезущего со скальпелем. Что ж, в таком случае нужно резко отходить от больного к тем, кто оперироваться согласен. К счастью, общение в основном - не больничный процесс, в нём и резкость, и расплывчатость неуместны.

Разумеется, и расплывчатость, и резкость одинаково могут быть пошлыми. Картинки с яркими цветами и резкими линиями - пошлые, если только они не адресуются детям или людям с ослабленным зрением. Тем не менее, полной симметрии между резким и расплывчатым не существует. Резкость - страдание, но она может быть целительной. Расплывчатость может быть полезна только для того, кто расплывается; да и не полезна, а - выгодна. Расплывчатость затуманивает истину, а истина часто слишком живая, чтобы её затуманивать. В компьютерных программах для обработки фотографий резкость регулировать очень легко, и тут можно поэкспериментировать и убедиться: расплывчатое изображение обманчиво возвышенно. Это своеобразное идолопоклонство перед своим представлением о бесконечности. Да, человек бесконечно сложное существо. Однако, если просто взять фотографию и сделать её расплывчатой, сложности станет меньше, а не больше. Человека станет меньше - во всяком случае, конкретного человека. Создаётся иллюзия универсальности и красоты, а в результате утрачивается сама суть зрения и любви. Любят не то, что есть, а то, что додумывается и вкладывается мысленно в расплывчатое облако на месте лица другого. Подслеповатый человек глядит на статую Христа и видит такое же аморфное нечто, как при взгляде на статую Будды. Так подслеповатый человек не прочь бы исцелиться от подслеповатости, - а сколько же зрячих физических людей полагают, что "духовное зрение" есть умение не видеть деталей, не видеть Бога, а видеть "божество" или даже "божественность", "божественоидность". Но даже кощунственное изображение Творца в виде старика на облаке лучше поклонению облачности как единственно верному образу Бога.

ЧЕЛОВЕК ОТКРЫВАЕТ БОГА

Откровение - не только открытие Бога нам, не только благодатное движение Божие - хотя прежде всего оно. Откровение можно перевести на современный язык как открытие. Мы открываем Бога, двигаясь к Нему, путешествуя весьма и весьма целенаправленно — и тут уже сравнение с Колумбом уместно, хотя Бог, конечно, не Америка (и не Россия, стоит добавить во избежание кривотолка). Правда, встреча с Богом часто происходит несколько неожиданно: например, человек искал смысла жизни или умения понимать иконы, проникновения в романы Достоевского или знания Библии - а находит Творца. Но ведь и Колумб искал не Америку, а Индию, страну золота. Оказывается, наши земные - довольно меркантильные, то есть купеческие в переводе - желания Богу противоположны (чтобы попасть в Индию, надо плыть в противоположную от Америки сторону), а к тому же Бог столь огромен, что часто преграждает нам продвижение к удаче и процветанию.

Разумеется, Бог открывается постепенно. Как матросы Колумба сперва увидели птиц, свидетельствовавших о близости неведомой земли, так мы сперва видим лишь предвестники, лишь отдельные черты, признаки Бога. Нас поражают явные чудеса, нас поражают отдельные изречения Евангелия, нас поражает отзвук божественного в природе. И лишь постепенно мы обнаруживаем Бога в полноте Его, хотя, как невозможно одному человеку обойти американский континент, так невозможно нам познать Бога.

Открывая Бога, мы с удивлением, напоминающим удивление Колумба, обнаруживаем в Нем людей: причем не с песьими головами, а похожих на нас, людей кротких и незлобивых - святых. А самое удивительное: открывая Бога, мы открываем заново и людей, окружающих нас, мы научаемся понимать их и лучше видеть внутреннюю их жизнь, мы открываем самих себя Богу и себе, нам открывается наше собственное существо с новых сторон, требующих нового способа жить. Мы заново открываем и христиан, начинаем видеть в них не только ханжей и сумасшедших, а людей с живым сердцем, пытающихся измениться, покаяться, укротить себя.

Разумеется, чтобы совершить такое открытие, мало одной доброй воли. Колумб плыл не только с матросами, но и еще с тремя кораблями - так и открытие Бога совершается в общении, и, проходя через периоды уединенных бесед с Творцом, мы выходим к людям - или должны выходить - более открытыми, более смелыми, более мирными. Мы выходим к общению в Церкви, с людьми, которые становятся нашими попутчиками. Только есть внутри нас некоторая пружина, которая тянет нас закрыться. Она была и в людях, открывавших Америку - они бунтовали, и Колумбу понадобилось все умение дисциплинировать их, подчинять своей воле, уговаривать, чтобы достичь цели. И на пути к Богу практически обязательно нужно вставить в свою жизнь несколько распорок, которые бы не дали ей схлопнуться и вернуться в безбожие. Это - чтение Писания, это - покаяние, это - посещение храма, это - молитва. Маленькими порциями: несколько строчек в день, несколько слов в день, полчаса в воскресенье: больше мы просто не выдержим. А затем, по мере ослабления пружины зла внутри нас, вставлять подпорки побольше - и так до тех пор, пока молитва, Писание, пост, храм не откроют нас Богу и Бога нам во всей красоте Творца и Его образа и подобия.

ЕСТЬ ЛИ В БИБЛИИ АНТРОПОМОРФИЗМ

Нормальный, обычный современный человек начинает обычно свой поиск Бога с той точки, к которой этот поиск привёл великих греческих мыслителей. Они создали представление о Боге как о чем-то абсолютно неподвижном - просто потому, что всякое движение рассматривали как ущербное состояние. Грубо говоря, они размышляли так же, как Козьма Прутков, который отмечал, что всякая реформа подразумевает, что до реформы было плохо, а потому всякие реформы подрывают авторитет начальства: почему с самого начала нельзя было сделать хорошо. Только несовершенный человек не умеет с самого начала всё сделать совершенным и потому сперва дымится от размышлений, а потом от разочарований либо восторга.

Нам противно представлять себе Бога как существо страдающее, ревнующее, мстящее, потому что это значило бы представить себе Бога существом недостаточным, Которому чего-то или кого-то не хватает, как не хватает голодному существу бифштекса. Ветхий Завет (да и всю Библию) упрекают в антропоморфизме за то, что он говорит о Боге как о таком страдающем, ревнующем и мстящем существе.

Однако, кроме такого движения - движения от недостатка, существует в мире и движение от избытка. Только для того, чтобы различить и оценить его необходим не только ум и наблюдательность, как для цинического, философского взгляда на человека, но и вера. Более того, именно движение от избытка - настоящее движение, то есть прямо связанное с сутью бытия как чего-то наполняющего (движение же от недостатка связано с ущербностью бытия, с появлением в нём пустоты). Это движение - от любви, оно хочет не приобрести, а подарить безвозмездно. Опыта такого движения ужасно мало у человека, однако именно это движение делает человека богоподобным существом. Именно о таком движении в Боге говорит Библия - Бог переживает, ревнует, мстит от избытка, как от избытка любви Он и творит человека. Это не умаляет Бога, но открывает Его как абсолютную любовь, то есть любовь, не способную ограничиться чем-либо. Впрочем, "способность ограничиться" есть противоречие по определению.

Антропоморфизм действительно отвратителен, но Библия не антропоморфична, а теоморфична, она не в Богу открывает человеческие черты, а в человеке открывает черты подобия Богу.

*

Бог, конечно, тоже всей правды не говорит – не потому, что хочет скрыть от нас Свое богатство, а потому, что бережет наше завистливое сердце от разрыва. Чистому сердцу богатство Божие открывается, наверное, во всей полноте.

*

Дух Божий наиболее закрыт от разглашения, описуем менее Отца и, тем более, Сына - чтобы мы не использовали знание Духа Святого, как используем знание Отца и Сына - кощунственно, для суда и унижения наших ближних. Творца и Его Сына мы превращаем в прокрусто ложе, мучая и проклиная всех, кто не укладывается в наши представления о Боге. Но хотя бы Дух Святой ускользает от богословских определений - единственное, на что все-таки оказались способны христиане, так это разделиться из-за вопросы если не самой сущности Духа, то того, от Отца ли Он исходит, или и от Отца, и от Сына. А как бы мы разделились, если бы могли сравнить словесно свой опыт Духа Святого!

*

Через десять дней после Вознесение, на пятидесятый день после дня Пасхи, который для апостолов теперь навсегда был днём Распятия, в Иерусалиме праздновались Пятидесятницу, отмечая и завершение жатвы, и дарование иудеям Закона через 50 дней после освобождения из рабства в Египте. Апостолы были вместе и в этот день в Храме, и молились, как вдруг все изменилось вокруг. Они слышали шум, словно поднялась буря, чувствовали жар, и каждый из Двенадцати был объят огнём. Каждый из них понял: пришёл наконец-то тот миг, о котором говорил Учитель. Пришёл Дух Святой, о котором так часто говорили древние пророки как о буре и огне, пришёл, и оказался и бурей, и огнём, но прежде всего — даром понимания и слова. Он пришёл к тем, кого избрал Иисус, а толпа вокруг, не чувствуя ни дуновения, ни жара, смеялась над апостолами: напились, видно. Эти люди не почувствовали вдохновения, но его почувствовал Петр и, поднявшись, начал первую в истории Церкви проповедь: “Мужи иудейские и все живущие в Иерусалиме! сие да будет вам известно, и внимайте словам моим...”.

Бесконечно по-разному люди будут выражать то, что делает понятным Дух Божий, открывая веру в Воскресшего. Сравнивали грех с рабовладельцем, у которого Иисус выкупил человечество, и это точно отражает знакомое всякому человеку ощущение того, что грех навязан извне, что грех напал и победил. Сравнивали смерть с крепостью, ворота в которую взломал Иисус, оказавшись внутри смерти. Сравнивали Иисуса с тем выкупом, который в древности обязательно следовало платить для возмещения долга — с выкупом за долг всего человечества Богу. Но всякое сравнение вторично, и без Духа Святого никакое сравнение не даёт понимания, с дня Пятидесятницы открытого миру.

Петр наконец-то все понял, все стало на свои места. Дух Божий сделал очевидным то, что столько времени находилось перед их глазами. “Спаситель”, “Сын Божий”, “Христос”, — конечно же, всё это об Иисусе и, конечно же, это означает бесконечно больше, чем могли вообразить люди. Все эти слова были и остаются бесконечно меньше Иисуса, помогают приблизиться к вере в Него — но не уверовать. Слова говорят о силе, о возмездии, о награде — но Бог не по человеческим меркам скроен, и Его сила действует не так, как рассчитали люди. В озарении Духом Божиим, Самим Богом, пришедшим к ним в невидимом ветре и необжигающем огне, видно: чтобы спасти людей от смерти, не убивать их надо, не бросать в бездну небытия, а надо дать им силы творить добро, видеть Бога, любить друг друга.

Смерть Иисуса казалась такой нелепой — но ведь она действительно, как и предсказывал Иисус, была неизбежна и необходима, чтобы стало ясно: Бог есть любовь и борется Бог не с грешниками, а с грехом, побеждает Бог не людей, а грех, зло и смерть. Умерев, Иисус победил неотделимую, казалось бы, от человека жажду самосохранения любой ценой — ценой предательства, ценой лжи, ценой молчания. Он заплатил единственную достойную Бога и человека цену: Самого Себя, Свою жизнь. Победа над императорами, над нищетой, над угнетением не дала бы того, что дала победа над грехом, над жаждой быть любой ценой. Воскреснув, Иисус победил саму смерть: можно, оказывается, быть человеком и подняться из могилы. Смерть не становится менее мучительной для того, кто воскресает, но она более не тупик.

Не меч и насилие, а вера побеждает, и эта вера — вера в Распятого и Воскресшего. Бог любит человека и распахивает перед ним Себя — в Иисусе. Бог отныне открылся до конца — как Иисус, которого каждый может произнести, каждый может призвать. Не один какой-то народ хочет спасти Бог, но всех людей, и каждому Он открыл Свое Царство — каждый может войти, получить прощения, получить дар Святого Духа. Может, не обязан; воскреснув, Иисус подарил человечеству свободу от небытия; вознесшись — подарил свободу от Самого Себя для встречи с Собой. Свобода неотделима от спасения — и поэтому не Иисус, а люди, обычные люди несут спасение, говорят о нём; людям свободно можно не поверить, а Иисусу теперь, после Воскресения, не поверить нельзя. Лишь тогда, когда о спасении внятно и чисто будет сказано всем, Иисус вернётся — на этот раз во славе Отца, вернётся, чтобы судить и преобразить не только отдельных людей, но всё человечество.

Распятие, Воскресение и Вознесение решают неразрешимую логикой загадку: как спасти человека, не насилуя его свободу величием Божиим. До сих пор Бог открывался как Тот, с Кем нельзя спорить. Теперь Бог открылся как Тот, Кого можно отвергнуть, можно распять и убить — а можно принять. Ад, о котором говорили как о месте серости, месте вечных мук, о котором Сам Иисус говорил как о куче огня, теперь — после огня Пятидесятницы — потерял все свое “демоническое величие” и видно: ад — просто место, где нет Христа, где нет веры, это просто свалка для прячущихся от Бога. Бог никого не убивает, и ад —всего лишь место, где можно свободно и бесконечно долго пытаться убить в себе Бога, мучаясь и проклиная все на свете. Само Воскресение остаётся недоказуемым, чтобы человек остался свободным отвергнуть или принять Воскресшего. Смерть Иисуса делает каждого из нас свободным верить или не верить. Воскресение — свободным жить с Богом и человечеством или прозябать в холодном огне одиночества.

Три тысячи человек совершили омовение — крещение — во имя Иисуса и получили тот дар Святого Духа, который воодушевлял Петра. Обряд, который ещё год назад был лишь знаком человеческого желания покаяться, измениться, стал отныне таинством, которые прошедшие через него сравнивали с тем рождением в Духе, о котором говорил Иисус Никодиму. Кончилась история Христа и началась история христианства, история Церкви — тех, кого Бог избрал, чтобы весть о спасении через веру в Христа охватывала мир.

*

*

Японское слово "священный ветер" - "камикадзе" - означает ведь точно то же самое, что "Святой Дух".

*

Среди прочих игрушек с не очень давних пор появилась коробка, в которой днище сплошь в дырках, в эти дырки вставлены металлические штырьки, а то даже и гвозди. Изобрёл этот "игольчатый экран" русский кинорежиссёр Александр Алексеев. Если с тыльной стороны приложить к штырям ладонь и нажать, то на лицевой стороне штырьки образуют выпуклое изображение ладони. Если ладонь убрать, а коробку осторожно поставить на стол, барельеф останется. Пожать такую ладонь невозможно. В ней не течёт кровь. Если игрушка сделана, действительно, из гвоздей, то зрелище вообще довольно угрожающее.

Впрочем, можно сделать и разноцветные пластмассовые палочки, тогда будет весело. Библия и вообще Откровение Божие похоже на такую игрушку. Бог словно прикладывает ладонь к человеческой культуре, которая начинает деформироваться (ведь с точки зрения гвоздей всё это развлечение довольно неправильное, вздорное и мешает им спокойно быть собой).

Привычные слова и образы, исторические факты, легенды, мифы вдруг образуют некий новый мир, сверх-текст, - названий можно подобрать много, а суть одна. Материальное становится вестником духовного. Оно не перестаёт быть материальным. Завоевательные войны евреев не перестают быть завоевательными войнами. Супружеские измены, предательства, гордыня, ханжество, любовные песни, сказки о предках, гимны и даже уголовный кодекс и церковный устав остаются сами собой.

Доказать, конечно, нельзя, что Библия есть Слово Божие. Марсианину, который никогда не видел ладони, не ощущал её тепло, не докажешь, что гвозди расположились в совершенно определённом сочетании, что к ним прикоснулся кто-то. Самое печальное не то, что нельзя доказать, а то, что и без доказательств человек иногда падает ниц и начинает обожествлять лицевую сторону Откровения - каждую букву, каждый слог - и не чувствует, что ладонь-то не исчезла, что она прямо его касается, что Тот, Кто за гвоздями, никуда не ушёл и иногда довольно настойчиво поворачивает нашу голову в другую сторону. Он ведь умеет открываться не только через Библию, но и через природу, и через молитву, и через что захочет.

Образ и подобие Божие в человеке в том, что сам человек не совпадает не только со своим внешним обликом, но и со своим внутренним образом. Всё, что мы можем предъявить окружающим и себе, тоже есть лишь лицевая сторона игрушки, не дающая представления о человеке во всей его глубине и сложности. Пренебрегать этим откровением опасно, делать из него идола опасно вдвойне, и только постоянное обращение к Тому, Кто открывается, удерживает человека от идолопоклонства перед самим собой, от превращения всего лишь в собственный отпечаток.

БОГ - СЛОВО

Именование Бога словом - одно из самых загадочных в христианстве. Может показаться, что лишь от преизбытка книжности, интеллектуальности можно изобрести такое именование.  Все прямо наоборот! Книжники обычно достаточно умны, чтобы стесняться "литературщины". "В начале было слово" написал не преподаватель словесности, а рыбак, "простец". Бога назвали Словом именно потому, что в Христе открылась ограниченность слов. Если бы можно было найти какое-то слово или вагон слов, которым можно было бы спасти людей от смерти и удержать их от греха, - извечная мечта всевозможных заклинателей, да любого, в сущности, сочинителя - то Творец Мира, будьте уверены, такое бы слово нашел и передал бы в откровении людям. Если бы можно было сказать слово, чтобы оно дарило нам любовь, силы, дух - Бог бы передал такое слово Своим служителям, а они бы уж на ушко шепнули бы всем прочим, и каждый бы, в конце концов, это бы слово знал. Если бы Бог мог не посылать на распятие Своего Сына, а послать телеграмму - Он бы послал, скольких бы пророков не понадобилось для этого поставить под перо. Но нет такого спасительного слова! Только Иисус - спасает, только созерцание Его - объясняет, только общение с ним - вытаскивает из бедны. И когда мы ищем слова, которое бы все разъяснило - Бог может предложить нам только Христа, и только Христос - Слово Божие, не человеческое, Слово спасающее. Последним и высшим словом оказывается живая личность Иисуса Христа - и то, что Бог согласился, чтобы Его называли Словом, есть напоминание о том, что никакое слово не заменит Спасителя.

Бог невидим. "Созерцание Бога" есть сравнение, и не самое удачное. Бог беззвучен - но "слышать Бога" не сравнение, а действие. Бог не говорит, это верно, но Бог сам есть то, что говорится всеми и всегда, Бог есть то, из чего все говорящие черпают - маленькой-маленькой ложечкой - свои слова, свою волю, свою силу. Бог не звучит, но Бог говорит, обращаясь сразу ко всем и ко всему. Это неслышная вибрация, которая заставляет двигаться всё в мире, хотя сам Бог так же не часть мира, как пианист, заставляющий звучать струны, не часть рояля.

Бога нельзя видеть, но Бога можно слушать. Слушать Бога и слушаться Бога - всегда совпадает. Если мы грешим, значит, недослышали. Слушаться Бога не всегда означает слушаться людей, но всегда означает слушать людей. Нельзя слушаться людей более, чем Бога, но Бог хочет, чтобы мы всегда слушали людей, хотя и не всегда соглашались с ними. Само слушание есть счастье и любовь. Бог не слушается людей, но слушает нас.

Если бы Бог не звучал, то всякая молитва Богу была бы бессмысленна. Молитва есть ответный резонанс Божьему звуку. Правильно поступает тот, кто сомневается в необходимости молитвы, в её действенности, в том, отвечает ли Бог - ведь молитва есть лишь круги от Божия Слова, расходящиеся в душе. Вечная жизнь как вечная молитва неотвечающему Богу была бы ужасна, но вечная жизнь есть совпадение бесконечных колебаний людских с Божьим Словом, есть постоянный ответ Богу, слушание Бога.

Когда человек молится, он всегда вмешивается в общение Бога с миллиардами других людей. Молиться надо также деликатно, как деликатно мы обратились бы к отцу, разговаривающему со своим ребёнком. Только через Бога мы можем вполне общаться с другими людьми. Те, кто ожидает от другого передачи им Божьего Слова, правы больше, чем полагают: Бог всегда поёт дуэтом с нашим ближним, и если нам не нравится речь ближнего, значит, мы не расслышали партию, которую исполняет Бог. Это означает, что и наша речь должна превращаться в достойную Бога арию: как и всякий неопытный певец, мы сперва дерём глотку, а потом обучаемся вести свою линию. Или - не обучаемся.

Человек, который не кается, похож на певца, убеждённого, что он всегда поёт идеально. Профессиональных певцов таких, кажется, нет.

*

Евангелие – радостная весть, и это сбивает: многие люди полагают, что Евангелие весть о том, что их радует. Консерватор полагает, что Евангелие – радостная весть о том, что все безответственные, недисциплинированные и просто легкомысленные люди в конце концов перестанут мешать людям нормальным. Кто радуется вину, из всего Евангелия запомнит лишь про вино. Мстительный запомнит гибель Иуды, антисемит про кровь на евреях, агрессивный про изгнание торгующих из Храма. Прежде, чем обрадоваться Евангелию, полезно посмотреть на свои прежние радости, словно собираешься нести их в ломбард и прикидываешь, сколько за них дадут.

*

В быту «открыть» означает убрать, снять, сдвинуть какую-то материальную преграду, мешающую взгляду. Сундук или книгу открывают, убирая крышку, поднимая обложку. Америку открыли, перебравшись через океан, - так муравей открыл бы для себя сундук, если бы заполз под его крышку. Человек открывает объятия, распахивая руки.

Богу нечего распахивать. Открыть Его нельзя, во всяком случае, Его нельзя открыть только для себя. В этом неправда всякой религиозной гордыни, воображающей себя «ищущим», «продвигающимся» или, что совсем кошмар, «продвинутым». Бог не Америка, Его не открывают. Он открывается, причём всем. Кто не воспользовался Его распахнутостью, тот, увы...

Бог открывает себя, надвигая на Себя, Невидимого, вещи, слова, людей. Иногда Бог открывает Себя, раздвигая материальный мир, сигнализируя пробелами. Так пишут на запотевшем стекле, так вырезают аппликации, так в Библии Бог - не строка. Бог - между строк. Поэтому и нужна вера в Бога для чтения Библии - вера в Бога, а не в букву.

*

Человек склонен отождествлять открытое с ясным, Откровение с Понятным, Библию с инструкцией от швейной машинки. Между тем, то, что открыто, то, что сделано видимым, может быть искажено человеческим взглядом. Вот зримая иллюстрация. Мозаика, как её видит объектив:

И та же мозаика, как её видит человеческий глаз, который устроен не совсем как объектив, и художник делает на это поправку:

Соблазнительно сказать, что неверующие глядят на Библию механически, но ведь это неверно. Водораздел сложнее.

Томас Мертон: "Соединимся мы с Богом не тогда, когда отрешимся от вещей, а тогда, когда отрешимся от самих себя".

Почему наивны восторги о природе, творении и т.п., равно как и призывы не любить творение более Творца. Обе позиции (обычно полярные) оставляют в стороне вопрос о том главном, что вносит искажения - собственном "я". А Бог пишет Библию, подстраиваясь под наше искажённое сознание. В итоге Библия похожа на картины итальянского художника Арчимбольдо, который составлял лица из различных овощей и фруктов.

*

Людей можно условно разделить на две категории.

Есть Лев Толстой. Читаешь и млеешь, мудреешь, воспаряешь, растворяешься. Однако, судя по воспоминаниям, в личном общении Толстой был лев. Беседы с ним были тяжёлым кресто даже для толстовцев.

Есть Иоанн Кронштадский. Читаешь и помираешь со скуки, скукоживаешься, поражаешься тому, как это могло кого-то волновать. А это никого и не волновало. Волновали проповеди, волновало общение с о. Иоанном. То, что он писал, покупали, как покупают камешек с рисунком на память о посещении города. Рисунок - не город, но воспоминания пробуждает.

Бог умудрился создать такой текст - Библию, которая словно написана одновременно Львом Николаевичем и отцом Иваном.

Иногда прескучно, но скучность эта словно язык у колокола - бьёт в человека и пробуждает то, что Платон называл припоминанием, знание Небесного Отечества.

Иногда преинтересно, захватывает дух - и именно самое захватывающее в Библии не к Богу ведёт, а в исповедальню. Пробуждает такие воспоминания, с которыми не то что к Богу, к проктологу идти неприлично, так что хочется сразу помыться, подтянуться и вообще, как говорил Иоанн Предтеча, "приготовить путь Богу". То есть, конечно, себе путь приготовить - покаяться, расстлаться перед грозным Судиёй.

*

Идолопоклонство есть абсолютизация относительного и поставление вторичного на место первого. Когда язык описания Бога абсолютизируют, это идолопоклонство. Бог открывает Себя в слове не для того, чтобы слова превращались в божков, закрывающих Бога. Только - к разочарованию множества псевдо-мистиков - идолопоклонство бывает в виде преклонения не только перед Словом Божиим, но и перед словами своими или тех людей, которых мы решили признать своими кумирами. Куда ни повернёшься - всюду возможно идолопоклонство! А это, деточка, и называется свободой...

НА ЛОВЦА И БОГ ЛЕТИТ

Пророк Амос пытался описать «механизм» пророчества — вывалил ворох метафор. Сравнения Амоса настолько яркие, что их рассматриваешь увлечённо и не сразу понимаешь, что они, во-первых, противоречат друг другу, во-вторых, довольно странно рисуют отношения Бога и человека. При этом есть ещё и «в-нулевых», главный парадокс пророчества как жанра. Пророчество угроза погубить, высказанная для того, чтобы не погубить. Как в анекдоте коммунистических времён про заявление женщины в партком: «Мой муж пьяница и сволочь, верните мне его!» Бог — Израилю: «Ты сволочь, вернись немедленно!»

Если бы у Амоса был редактор... Если бы Амос хотя бы сам перечитал, что написал... В общем, если бы Амос был не поэт, а учёный... Тогда бы у него не начиналось со сравнения, уподобляющего Бога и пророка двум абсолютно равным персонажам: «Пойдут ли двое вместе, не сговорившись между собою?» Какое уж тут «сговорившись» - все последующие метафоры рисуют не «сговор», а глубочайший раздрай, абсолютное неравенство: лев и жертва, птица и ловушка для птицы, пожарная сирена (ну, «труба») и толпа. Добыча с львом не «сговариваются», тем более птица с ловушкой.

Метафор у Амоса семь, - отличное священное и поэтическое число. Первая — путешественники (те самые, которые договариваются вместе идти в путь). Метафора убаюкивающая — всё добровольно. Сговариваются, очевидно, потому что в пути подстерегают опасности, и двое помогут друг другу.

Рёв льва перед добычей. Нет добычи — лев молчит. Бог, конечно, лев. А его любимый избранник, стало быть, добыча? Хорошенькое дело — значит, кого люблю, того съём? Звучит жутковато, видимо, поэтому Амос добавляет ту же метафору, но упакованную в памперс: не лев, а львёнок, не в лесу, а в логове.

Тем не менее, не испуг — главное, что хочет выразить Амос. Центральная метафора вроде бы опять про охоту, но в роли охотника выступает уже человек, а не Бог:

«Попадёт ли птица в петлю на земле, когда силка нет для неё?

Поднимется ли с земли петля, когда ничего не попало в неё?»

Главное здесь — не кто имеется в виду под птицей, а кто — птицелов. Главное — движение. Молниеносное до неуловимости движение птицы вниз, к приманке на земле, и фонтанирующий взлёт петли, схватившей птицу. С неба — и к небу. Это не две метафоры, а одна. Бог пикирует на людей, люди взмывают к Богу. Бог пойман людьми или Бог поймал людей? Как и подобает хорошей метафоре, тут есть базовая неопределённость, создающая комический эффект. Бог — не лев, который ловит добычу. Человечество — не птицелов, который ловит птицу. Хотя похожи, что создаёт ещё и нервозность. Даже непонятно, что хуже: Бог, который терзает человека, или человек, который терзает Бога.

Успокоение вносит седьмая метафора: в городе звучит сигнал тревоги. Все пугаются — но угроза исходит не от трубача. Вот если бы трубач заснул, это было бы действительно опасно. Если бы Бог не пугал, Бога стоило бы пугаться. Но Бог пугает, Бог рычит, трубит, слетает, рискуя попасть в силки, - и поэтому Бога нужно не пугаться, а бояться.Уж очень Он к нам расположен. У царя Додона петушок на шпиле предупреждал о врагах, а нас — сам Бог. Правда, враги-то, оказывается, мы сами себе... Себя надо страшиться, себя любить, себя предавать Богу.

* * *

Откровение всегда – Ответ. Божие всегда – реакция на человеческое. Это, кстати, объясняет хронологию спасения – почему Бог приходит к древним пастухам, а не ждёт, пока появятся программисты. Кто первый задал вопрос, тот первый и получит ответ. То же и со Христом – как Его начинают ждать, так Он и приходит. Вопрос задан коряво, неточно, но – задан, это главное, детали уточним по дороге. И когда мы сегодня удивляемся, где конец света, то объяснение одно: мы удивляемся не тому. Надо задать Богу какой-то другой вопрос – и тогда наступит, конечно, «конец света», только это окажется совершенно неважно. Как после Христа неважно, сравнялось ли потомство Авраама с количеством морских звёзд.

*  *  *

ОТКРОВЕНИЕ

Откровение Божие есть открытие Бога человеку. Как если бы Америка приплыла в Геную и причалила под окном Колумба.

Откровение Божие есть открытие Бога, но "открыть" и "познать" - вещи разные. Колумб открыл Америку, но Колумб мало что узнал об Америке. Впрочем, и к индейцам это относится. "Познание Америки" не сводится к тому, чтобы в ней поселиться и жить долго и успешно.

Верующие, которые ищут в Библии ответ на всякую сегодняшнюю, похожи на Колумба, который бы стал ходить по Испании, руководствуясь картой Америки. Съезди в Америку, проникнись духом свободолюбия и возвращайся с ним в Европу.

К сожалению, как в Америку многие едут, даже и насовсем, сохраняя вполне неамериканский дух, так и в Откровение Божие идут иногда не за Богом, а за подкреплением своих, вполне антибожьих взглядов.